Венгры и эстонцы говорят «мясоед» или «закупка мяса»; англичане и немцы поминают древнее название весеннего месяца «*eostуr»; украинцы и латыши – «великий день», а поляки и чехи, напротив – «великую ночь».
Впрочем, все эти и многие другие народы знают иврито-греко-латинское название – Пасха.
В нашей стране ее чаще произносят через «к», называя «паской» и сам праздник, и центральное блюдо дня. Что ж: у ирландцев этот день вообще «каиск». С другой стороны, русское слово «кулич» даже в самой России сплошь и рядом заменяется украинской «паской» - такое вот интерлингвистическое проникновение. Хотя на самом деле, как известно, это разные вещи: кулич – из теста, а вот «пасха» - она творожная.
Известный булгаковский герой, «обнаруживая, между прочим, солидную эрудицию», утверждал, что ни в одной древневосточной религии не обошлось без бога, который однажды воскрес из мертвых. Это наблюдение совершенно справедливо.
Праздники «воскресения природы» отмечались примерно к середине весны всеми без исключения древними земледельческими народами. Есть версия, что отсюда же пошли и первобытные куличи-пасхи. Вместе с вареными яйцами.
Причем кулич имел совсем не нынешнюю форму, а как раз такую, чтобы вкупе с яйцами символизировать – да поймут нас правильно искренние христиане – традиционный для всякого древнего празднества плодородия символ. Да-да, тот самый – фаллический.
Впрочем, если говорить о древнем весеннем празднике, только в течение тысячелетий ставшем светлым праздником Воскресения Христова, то еще в незапамятные времена и его ритуал, и объяснение, и символический смысл претерпели немало изменений. Иногда – совершенно удивительных.
От племени – к вере
Местность, где сейчас находятся такие разные страны, как Израиль, Иордания, Сирия, Ливан, часть Ирана и так далее, в древности тоже выглядела весьма разнообразно. В том числе на самом высоком – духовном уровне.
Например, вавилоняне (как и античные народы Средиземноморья) в принципе не понимали, что хорошего может ожидать человека в загробном мире. По вавилонским понятиям, в этой жизни каждый был просто обязан изыскивать всевозможные удовольствия и стремиться к материальному богатству – ведь в жизни следующей ничего подобного не будет.
Да и саму эту жизнь, в общем-то, жизнью уже не считали – подобно тому, как и древние греки не верили в «душу», а верили в «тени» умерших, обреченные бесцельно и бессознательно слоняться по асфоделиевым полям по ту сторону Стикса.
Совсем иначе смотрела на проблему «того света» мощная египетская традиция. В ней земная жизнь – по крайней мере, теоретически – рассматривалась совсем наоборот: чуть ли не как краткое предисловие к главной, потусторонней жизни.
Правда, ни до идеи переселения душ, ни, тем более, до идеи спасения души египтяне все-таки не дошли. Но зато они разработали сложную и все еще не вполне понятную (или вполне непонятную) современным ученым концепцию, по которой человек имеет несколько «душ» - точнее, «оболочек».
С точки зрения египтян, смертное физическое тело было лишь одной из них, но при известных обстоятельствах «умереть» могли и другие «оболочки» - например, если тело не захоронено надлежащим образом, или если не соблюдаются ритуалы почитания памяти усопшего.
Долгое время две концепции не знали себе конкурентов, порождая массу промежуточных форм. Тогда, за многие сотни лет до новой эры, никто не смог бы предсказать, что в конце концов чуть ли не полпланеты покорит третья, совершенно невероятная (для тогдашнего мироощущения) идея.
Которая вырастет из обычных племенных верований обычного средиземноморского племени – правда, изменившись до полной неузнаваемости.
От рода – к Человеку
Современный украинец обычно в курсе, что существуют иудаизм и христианство, Ветхий и Новый Заветы, и что между ними есть различия. Но в 90 % случаев глубже его знания не простираются – да и почему, собственно, они должны простираться глубже?
Тем не менее, на примере одной только истории Пасхи можно проследить, что весьма существенные различия имеются не только между христианством и иудаизмом, но и внутри самих этих вероисповеданий в различные времена.
По традиционной иудейской версии, сам праздник Песах (Пасха) установлен в честь событий, имевших сугубо внутриеврейское значение – а именно, во время освобождения евреев из Египетского плена.
Причем речь идет даже не о самом освобождении, а об одном из эпизодов накануне. Само слово «Песах» означает «обошел», «миновал» (любители, на основе отдельных филологических совпадений утверждающие, что пирамиды построили древние украинцы, или, наоборот, что Аттила был великорусским князем, могут сравнить с имеющим аналогичное значение английским «pass» :).
Легенда связывает происхождение слова с десятой из казней египетских. Как известно, тогда посланный Богом ангел в одну ночь поразил всех египетских первенцев мужского рода. Евреям же Бог велел с вечера в каждой семье приготовить жертвенного агнца-однолетка, помазав его кровью двери дома.
Здания, двери на которых были помечены таким образом, ангел миновал. Что же до агнца, то его надлежало зажарить и съесть всей семьей, причем «не ломая костей».
Надо заметить, что это, конечно, было серьезным благодеянием в адрес иудеев. И все же вряд ли Песах стал бы одним из самых главных еврейских праздников, если бы не наложился на более раннюю мощную традицию.
В целом, идея Песаха лежит вполне в русле тогдашнего родоплеменного мироощущения (далеко не только иудейского!). И тем выпуклее видно громадное отличие этой идеи от пришедшей впоследствии концепции христианства.
Основатели христианской традиции (мы говорим не о божественной силе, а о реально существовавших отцах-основателях Церкви) сумели придать старым легендам совершенно новое наполнение. Так, Иисус не зря является в христианской традиции «агнцем»: его гибель в Евангелиях самым прямым образом ассоциируется с тем, как накануне Исхода евреи приносили в жертву ягнят, чтобы спасти своих детей.
Даже непонятное современной науке предписание есть жертвенного ягненка, «не ломая костей», отцы Церкви связали с жертвой Христа: ведь Ему, в отличие от двух распятых рядом с ним разбойников, палач не перебил голени!
(Кстати, чисто физиологически это означало бы для Христа более медленную смерть, чем для тех двоих – умирали-то на кресте под весом собственной грудной клетки, сдавливавшей сердечную мышцу, и ноги калечили, чтобы человек сильнее «обвисал»).
Но при всех символических параллелях, жертва Христа – это нечто принципиально отличное от имевшегося до сих пор.
От Человека – к Богу
Уместно вспомнить образ, который является ключевым для иудейской традиции – хотя и не имеет прямого отношения к предмету данной статьи, то есть празднику Воскресения. Речь идет о попытке Авраама принести в жертву своего сына.
Здесь налицо типичная родоплеменная логика мироощущения. Авраам приносит в жертву самое дорогое, с точки зрения тогдашнего «племенного человека» - продолжателя своего рода. Кстати, ведь и самому Аврааму (тогда еще – Авраму с одной «а») Бог обещал процветание его, Аврама, потомков – но отнюдь не самого Аврама.
То есть потомки – важнее нас самих. И это – не исключительно иудейская логика. Как уже было сказано, древние евреи в этом отношении не очень-то отличались от многих других средиземноморских народностей, веривших в ту или иную форму загробной жизни.
Скажем, Агамемнон ради похода на Трою, как известно из древнегреческих мифов, чуть не принес в жертву свою любимую дочь Ифигению. Ифигению спасла Артемида (подменив ее козленком), а сына Авраама спас Яхве (подменив его барашком) – но суть остается та же.
Для исследователя мифов это – просто свидетельство распространенности определенных сюжетов в определенном цивилизационном ареале. Но это может быть и свидетельством определенного типа мироощущения.
Не надо забывать, что Агамемнон был отнюдь не цивилизованным античным греком, а «ахейцем», стоявшим на вполне низкой ступени развития. Не зря в «Илиаде» описываются танцы вокруг погребальных костров, живо напоминающие сцены из жизни индейцев а-ля Фенимор Купер
Именно поэтому миф о Христе, умершем, чтобы спасти все человечество, принципиально отличается от родоплеменного мифа о приношении в жертву своих детей и прочих родственников.
Или даже от более ранних мифов о принесении в жертву себя.
Ведь языческие боги тоже умирали, а потом воскресали «для всего человечества». А если и не умирали в прямом смысле, то умирали фигурально – как Персефона, дочь Деметры, которой приходилось каждую осень уходить в царство мертвых, и через полгода возвращаться на землю, чтобы настала весна.
Но во всех без исключения восточных и античных мифах бог «жертвует собой» либо за что-то расплачиваясь, либо – в античном случае – из-за каприза судьбы.
Жертва Иисуса отличается от традиционных мифологических жертв (и самопожертвований) в двух аспектах.
От Бога – к человеку
Все дело – в двойственной природе Иисуса. С одной стороны, он Бог. С другой – человек, «Сын Человеческий».
При этом божественное в Иисусе находится, как бы это сказать, в «непроявленном» состоянии. Да, Он исцеляет разбитых и прокаженных, изгоняет бесов и даже воскрешает мертвых – но сугубо по Божьему соизволению.
Иначе говоря, сам Он не творит чудес – их творит Бог. Это находится в полном соответствии с иудейской традицией: «десять казней» на египтян в Ветхом Завете тоже напускает не Моисей, а только Бог, который действует в данном случае через Моисея.
В то же время Иисус – и это важнейший момент – имеет право выбора. Это следует из той же мольбы Христа накануне Его ареста, когда богочеловек просит своего божественного отца «пронести» мимо «чашу сию» (интересно, кстати, употреблял ли Иисус при этом древнееврейский инфинитив слова «песах», который, как мы знаем, значил бы «минуть», «обойти»).
Иными словами, Иисус не уверен то ли в том, что именно Ему предназначено искупить человечество, то ли в том, что Он к этому вообще готов. то ли Он не уверен, что воскреснет, то ли Ему просто не хочется испытывать смертные муки – в любом случае это человеческая слабость, но отнюдь не божественная.
Ни один другой бог либо герой, будь то в античной или ближневосточной традиции, подобных мук насчет себя лично не испытывал. Как правило – потому, что ни у кого из них не было никакого права выбора.
Они либо погибали неожиданно (для себя), либо их судьбу решали другие (как правило – Судьба). С другой стороны, ведь Иуда тоже имел право выбора… На иллюстрации – картина Караваджо «Поцелуй Иуды».
«Теория Иисуса» - точнее, Его смерти и Воскресения – уникальна для своего времени тем, что предполагает три вещи.
Во-первых, абсолютную ценность личности. А не «рода», «племени», «чести», «Судьбы» и прочих абстрактных категорий, характерных для персонажей вроде Авраама и Агамемнона.
Во-вторых, эта теория предполагает право выбора. Личность идет на жертву осознанно.
Насколько можно понять из Библии всякому читателю, не являющемуся богословом, Иисус мог бы отказаться от самопожертвования, несмотря даже на грозные знаки вроде землетрясения и разорванного занавеса Храма.
В то же время, по Библии, на тот момент Он уже не имел выхода: Его смерть (а значит, и Воскресение) были предопределены всей предшествующей деятельностью. Таким образом, Ему просто изначально не надо было быть Собой.
Но Он пошел на это – а значит, либо не верил в грядущую смерть (то есть не был Богом, который по определению всеведущ), либо боялся (а значит, не был Богом, который по определению всесилен).
И, в-третьих, христианство предполагает ответственность каждого не только за его собственную судьбу, но и за судьбу человечества.
Такой мотив впервые появляется существенно раньше – а именно, в буддизме. Но все же Будда, основавший едва ли не самую раннюю из существующих религий, на статус божества никогда не претендовал.
Да и в жертву себя как-то не приносил. Не сложилось. Неудивительно, что христианство стало самой популярной мировой религией.
От смерти – к Воскресению
С другой стороны, это имело и минусы. Все дело в том, что между началом I века до н. э. и III века н. э. Ближний Восток был переполнен провидцами, пророками и просто «богами в земном обличье».
Те же отцы Церкви – почти сплошь «узревшие Истину еретики». В то время как вожди «еретиков» нередко пребывали ранее в разнообразных христианских сектах.
Отсюда-то и растет главная проблема христианства, сохранившаяся и через две тысячи лет.
С одной стороны, христианство создавали те, кого мы сейчас назвали бы «харизматичными вождями тоталитарных сект». Причем они же создавали и конкурентов христианству.
С другой, христианство победило, опершись на самые широкие массы народа – а стало быть, в результате, и на власть (представленную тогда Римской империей). Когда Диоклетиан признал христианство, а Константин назначил эту веру государственной – они действовали логично. Возможно, по Божьему внушению – но еще вероятнее, потому, что у них не было другого выхода.
Эта проблема тщательно разработана и освещена в трудах классиков марксизма (по крайней мере, гораздо лучше, чем «политэкономия капитализма», которая хорошо смотрелась при Марксе, но ко времени Гейтса практика не оставила от нее камня на камне).
Упомянутая проблема христианства состоит в том, что главный стимул уверовать для христианина порождался «божественным откровением», «блаженством», «катарсисом» - словом, чисто внутренним переживанием, получившим различные названия на разных языках.
Именно то, что большинство восточных церквей стояли на откровении как единственном методе познания Бога, и предопределило кардинальное расхождение восточного и западного христианства.
Несмотря даже на серьезные разногласия внутри самих «православных» и «католиков», и первые, и последние всю прошлую тысячу лет яростно спорили насчет календаря, ритуала, смысла таинств и процедур назначения священников.
Но внутри «православия», как и внутри «католичества», эти споры почти никогда не порождали такого отчуждения, как между «Востоком» и «Западом» (исключение – протестанство в Западной церкви, но даже оно было поначалу менее нетерпимо к католичеству, чем к православию).
Это может говорить о том, что христианская церковь чуть ли не с самого начала была в первую очередь инструментов политики – каковым остается и сейчас. А может говорить и о «цивилизационных разломах».
Диагноз здесь менее важен, чем причины.
Причины же в том, что вера, основанная благодаря жертве Иисуса Христа, на самом деле поначалу не предназначалась для миллиардов верующих. Ведь миллиарды – это сотни народов, тысячи социальных статусов, сотни миллионов семей.
То, что пропагандировал Иисус, практически невозможно понять без достаточного душевного проникновения. Именно поэтому, попав в «широкие массы», вера превратилась в религию. А богочеловек – в икону.
Прямые последствия этого мы видим в каждую ночь перед Воскресением. В образе тех, кто несет в храм не только «пасочки посвятити», но и колбаску, водочку и прочее – с той же целью.
Но и в этом есть позитивный момент. Ведь благодаря Воскресению человечество все-таки продвинулось на одну ступень вверх: оно, по крайней мере, смирилось с идеей, что отдельные люди могут жертвовать собой не случайно, и не вынужденно, а ради человечества. И жертвовать именно собой, а не «первенцами».
Так что прогресс – налицо. С Воскресением Христовым!
